Белый лист. Как преодолеть безбрежную белую пустыню поэту, который – нет, не склонился над листом – он там. Что приведёт в движение его перо, из каких глубин вынырнет тропинка чернил и завьётся словами, превращая лист в зеркало души? Мы называем эту силу – вдохновением, эту глубину – детством. Михаил Юрьевич Лермонтов с юных лет понял, что его земная жизнь – лишь зеркало его странствий в мире слов, рифм и образов. Следуя за ним в этих двух мирах – биографическом и библиографическом – мы можем проследить, как мальчик Миша становился пророком собственной судьбы – мы называем это – Поэтом. Если юношеские его произведения следовали за драматическими поворотами судьбы (такие, как драма «Menschen und Leidenschaften» («Люди и страсти»)), то в какой-то момент его следы на бумаге с леденящей душу неумолимостью стали опережать следы на земле. 17-летним юношей, Лермонтов уже понимал, что составит бессмертие его наследия – его стихи и проза. Конечно, он не думал о музее собственного имени – скорее, он мыслил себя молнией, ударившей из чёрных туч:
Темна проходит туча в небесах, И в ней таится пламень роковой; Он вырываясь обращает в прах Все, что ни встретит. С дивной быстротой Блеснет, и снова в облаке укрыт; И кто его источник объяснит, И кто заглянет в недра облаков? Зачем? они исчезнут без следов.
Лермонтов действительно стал такой молнией, ударившей в самое сердце русского мира во всех его ипостасях: и чембарских степей, и патриархальной Москвы, и чванливого света Санкт-Петербурга, и только вступившего в яростный и искрящий контакт с Российской империей Северного Кавказа. Этот небесный огонь мы называем – Поэзией. Это душа нашего народа, и он жив, пока хранит и поддерживает огонь поэзии. Именно поэтому в родном селе поэта, Тарханах Чембарского уезда Пензенской губернии, ныне – Лермонтово Пензенской области, в 1939 году был создан Государственный Лермонтовский музей-заповедник «Тарханы».
Появление гения, место, куда ударит молния – всегда тайна, всегда игра случая. И юный поэт, как мы видели, выказывает сомнение, что в эту тайну нужно проникать. Литература, а не литературная «кухня», трепет читающей души, а не фактология жизненных коллизий автора – вот что для него важно. В письме М.А. Лопухиной 18-летний Лермонтов пишет: «Что за глупая страсть: оставлять везде следы своего пребывания…». Но нам, читателям, крайне важно видеть Лермонтова во всей полноте, понимать, как в его творчестве преломились обстоятельства личной жизни и атмосфера николаевской России. В конечном счёте, Михаил Юрьевич бы нас понял – не зачитывался ли он сам биографией Байрона, мечтая пройти таким же путём Поэта и Бунтаря?
Только посетив Тарханы мы сможем связать многие известные со школьной скамьи строки с теми же пейзажами и впечатлениями, что и их автор:
И вижу я себя ребенком, и кругом Родные всё места: высокий барский дом И сад с разрушенной теплицей; Зеленой сетью трав подернут спящий пруд, А за прудом село дымится - и встают Вдали туманы над полями. В аллею темную вхожу я; сквозь кусты Глядит вечерний луч, и желтые листы Шумят под робкими шагами.
Имение Никольское Яковлевское тож (позднее переименованное в Тарханы) было куплено будущими дедом и бабушкой поэта Михаилом Васильевичем и Елизаветой Алексеевной Арсеньевыми в 1794 году у Ивана Александровича Нарышкина. Непривычное современному уху название объясняется тем, что село, называвшееся «сельцо Яковлевское» после постройки церкви во имя святого Николая Чудотворца стало называться также Никольским, что и отразилось в официальном названии: Никольское Яковлевское тож. Основу населения нового села на берегу речки Марарайки составили 91 семья костромских крестьян, переселённых основателем села Яковом Петровичем Долгоруковым около 1735 года. До сих пор «окающий» костромской говор отличает характерный тарханский диалект. Традиции костромских коробейников прижились и на новом месте – крестьяне, наряду с хлебопашеством, скупали по деревням мёд, воск, сало, дёготь, овчину и торговали ими. В Пензенской, Тамбовской и Саратовской губерниях такие перекупщики назывались «тарханы». При селе Е.А. Арсеньевой была открыта ярмарка.
К обустройству усадьбы Арсеньевы подошли основательно: на правом рукаве Марарайки был устроен каскад из трёх прудов, высажены фруктовые сады, розарий, над терассированным склоном построен большой барский дом на тридцать с лишним комнат. Верхний, или барский, пруд, средний и нижний (Большой) пруды охватывают усадьбу полукольцом, в результате в плане она выглядит как расположенная на полуострове. Во времена Лермонтова пруды были настолько чистые, что питьевую воду брали непосредственно из них. Барский дом делил усадьбу на две части: западную, для отдыха, и восточную, хозяйственную. В зоне отдыха располагались парк, сады, беседки, ажурные мостики, в хозяйственной – каретный сарай, конюшня, коровник, домовая кухня в отдельном доме, по хозяйственному двору ходили куры, утки, гуси. К дому вела сосновая аллея.
Усадьба стала местом притяжения местной культурной жизни, здесь проходили представления домашнего театра, самого известного в Пензенской губернии, в которых участвовали как крепостные актёры, так и члены барской семьи и их знакомые. Это не удивительно: ещё прадед Лермонтова содержал самый известный крепостной театр России. Несмотря на это, дом не стал счастливым семейным очагом. Михаил Васильевич охладел к Елизавете Алексеевне и увлёкся помещицей-соседкой по имению, «княгиней или даже княжной» по сообщению биографа Лермонтова П.А. Висковатого. Дом сотрясали бурные сцены, и во время новогоднего представления в 1810 году Михаил Васильевич вышел в гримёрку и покончил с собой. Их дочери Марии тогда шёл 15-й год. Буквально через три года сама Мария Михайловна в этом же доме попробует построить семейное счастье с Юрием Петровичем Лермонтовым – и так же безуспешно. Биографы до сих пор не дали однозначный ответ, что было виной семейному разладу – то ли неприязненное отношение Елизаветы Алексеевны к бедному и худородному зятю, то ли охлаждение супругов друг к другу. Так или иначе, в возрасте 21 года Мария Михайловна скончалась. Её безутешная мать приказала сломать и вывезти старый дом, видевший столько горя в их семье, и построить на его месте церковь Марии Египетской в память о дочери. Новый дом, всего на десять комнат, с мезонином, был построен в двадцати шагах от церкви. Именно с ним связаны основные воспоминания детства Михаила Юрьевича Лермонтова.
Ему было 2 года и 4 месяца, когда умерла мать. Всю свою жизнь поэт сожалел о том, что не мог вспомнить мотив песни, которую напевала ему Мария Михайловна, и воспоминание о которой было одним из первых отпечатков детства, оставленных в его памяти. Возможно, имеет основание теория, согласно которой музыкальность человека закладывается вместе с колыбельными песнями, которые поёт ему мама. Лермонтов был музыкально одарённым человеком – играл на скрипке и фортепиано, пел и сочинял музыку на свои стихи. Были даже ноты его музыки на «Казачью колыбельную песню», но, к сожалению, они были утеряны и до нас не дошли. Вообще, многие искусства были покорны таланту юного Лермонтова – он великолепно лепил, любил рисовать – и позже не оставлял эту страсть ни на отдыхе, ни в военном походе. В музее в Тарханах хранится живописная копия, выполненная Михаилом Юрьевичем в возрасте 14 лет с картины А.П. Лосенко «Андрей Первозванный».
Особое место в жизни Лермонтова занимает общение с дворовыми людьми. Вообще, жизнь обычной усадьбы – это некий симбиоз барской и крестьянской жизни. Он горячо любил свою кормилицу, Лукерью Шубенину, всегда навещал её и привозил подарки уже будучи взрослым. С самого детства к нему был приставлен крепостной Андрей Соколов – именно ему выпала печальная доля сопровождать гроб своего воспитанника из Пятигорска в Тарханы. Очень любил маленький Лермонтов заходить в девичью комнату, где девушки шили, вязали и одновременно пели песни, рассказывали истории. По выражению Висковатого, «окруженный заботами и ласками, мальчик рос баловнем среди женского элемента». В юношеской неоконченной повести, Саше Арбенину, прототипом которого служил сам Лермонтов, девушки рассказывали сказки про волжских разбойников, «и его воображение наполнялось чудесами храбрости и картинами мрачными и понятиями противообщественными. Он разлюбил игрушки и начал мечтать». Нельзя сказать, что в лице окружавших его девушек Лермонтов тесно соприкасался именно с устным фольклорным творчеством. Скорее, атмосферу, в которой находился Лермонтов-ребёнок можно назвать «романтической». Позднее Лермонтов скажет: «… я не слыхал сказок народных; — в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности». Уже в более зрелом возрасте он будет восполнять этот пробел штудированием фольклорных сборников, таких, как Сборник Кирши Данилова.
Не только крепостные, но и близкие родственники поэта – помещики из знатных родов Столыпиных и Арсеньевых, гости и соседи по имению рассказывали пугающие истории, связанные с пугачёвским восстанием. Некоторые из них напрямую пострадали во время бунта. Заходили восставшие и в Никольское Яковлевское тож. Управляющий Злынин загодя раздал крестьянам почти весь барский хлеб и за это не был повешен. Одно из первых произведений Лермонтова, неоконченная повесть «Вадим», написана под впечатлением от этих рассказов. Воспоминания Афанасия Алексеевича Столыпина о Бородино – нашли своё отражение в знаменитой поэме. При этом автор изменил точку отсчёта – пожалуй, впервые, столь монументальный эпос был написан не о царях, не о дворянах, а от лица «неизвестного солдата».
Несмотря на то, что Михаил Юрьевич воспитывался бабушкой, воспитание это было пронизано уважением к воинской доблести, проявлению мужской силы. Лермонтов был предводителем потешного войска из дворовых мальчишек. Елизавета Алексеевна приказала пошить всем зелёные мундирчики, а Мише – красный. В парке были вырыты траншеи – они сохранились до сих пор. Дети играли в войну с Наполеоном, в Кавказ, в разбойников. Сам обладая недюжинной силой в руках, коренастым телосложением, Михаил Юрьевич, как и свой прадед Алексей Емельянович Столыпин, уважал русскую традицию кулачных боёв «стенка на стенку». В Тарханах они традиционно проходили на льду барского пруда. Не случайно в поэме «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» развязка наступает именно на кулачном бою. Заехав в Тарханы во время написания поэмы в 1836 году, молодой барин даже устроил бой, наградив победителей участками леса.
Помимо «Песни про купца Калашникова» ещё шесть стихотворений Лермонтова называются «песнями». Эта дань народной традиции показывает его тяготение к корневому фольклору. Одна из песен, «Что в поле за пыль пылит», является записью подлинной народной песни, древнейшей из русских колыбельных песен, восходящей к XIII веку. Знали её и в Тарханах. Вообще Лермонтов, по определению его знакомого Ф.Ф. Вигеля был «русоманом». Он горячо любил Москву («Москва – моя родина. Там я родился, там я слишком страдал, но и там же я был слишком счастлив»). В те годы, любовь к Москве – означала любовь к старой, народной России, в противовес Санкт-Петербургской империи. Это сказалось и на стихотворном стиле поэта: постепенно он, поклонник Пушкина, полностью отходит от стилистики классицизма – у зрелого Лермонтова вы почти не встретите античных или мифологических реминисценций – Венер, Гименеев, Эрота, нимф, кубков, лир. Зато всё чаще звучат слова простой, народной речи – поэтический мелос Лермонтова вступает в интимное созвучие с мелосом народным.
Из трёх живительных источников лермонтовского гения – природы Поволжья, московской старины и Кавказа – именно чембарское приволье сформировало особенности его поэтического видения:
И мысль о вечности, как великан, Ум человека поражает вдруг, Когда степей безбрежный океан Синеет пред глазами; каждый звук Гармонии вселенной, каждый час Страданья или радости для нас Становится понятен, и себе Отчет мы можем дать в своей судьбе.
Очень хорошо, что в Тарханы приезжают школьные экскурсии. Здесь всё пронизано духом поэзии. Здесь можно сесть в беседке и, наконец, посмотреть вдаль, на «степей безбрежный океан». Наши дети – думают ли они о смысле жизни? Я уж не говорю о волнующей тайне смерти, о судьбе, о которых размышлял юный Лермонтов – есть ли на это банальное «свободное время» на лоне природы, в одиночестве? Без прыгающей, стреляющей, взрывающейся чертовщины на экране?
В условиях усадебной жизни в личности Лермонтова сформировался особый, дворянский стержень, столь редкий для обитателей столичных салонов. Поместные дворяне были внутренне свободны от регламентированной светской жизни, относились к ней с подозрением, как к тягостной обязанности. Очнувшись от воспоминаний о родном доме, Лермонтов обращает свой взор на «высший свет»:
О, как мне хочется смутить веселость их И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью!..
Он прекрасно знал, что такое не прощается. Когда он писал отчаянные строки на смерть А.С. Пушкина: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи!» – он знал, что таким образом выбирает самый крутой подъём, самую яркую, но и самую короткую жизненную траекторию. Он был Фаталист, как и его Печорин. Максим Максимыч, так любезный Николаю I, не мог понять печоринского слова: «предопределение». У фамильной усыпальницы Арсеньевых-Лермонтовых в Тарханах, под дубами, смысл «предопределения» буквально пульсирует в висках, как в стихотворении рокового 1841 года «Выхожу один я на дорогу», заканчивающемся последним пожеланием:
…Надо мной чтоб вечно зеленея Темный дуб склонялся и шумел…
статья написана для журнала “Народное творчество” и размещается на О.ру в авторском варианте с разрешения редакции
Добавить комментарий